|
НА МСВС Эти и другие сообщения и аналитические обзоры доступны Новости и комментарии Другие языки |
МСВС : МСВС/Р : История : СССР Выступление Татьяны Иваровны Смилги-Полуян на митинге памяти Вадима Роговина в берлинском университете имени Гумбольдта 5 декабря 1998 г.4 ноября 2014 г.Татьяна Иваровна Смилга-Полуян (22 мая 1919 г. — 27 сентября 2014 г.), дочь известного большевика и члена Левой оппозиции Ивара Смилги, в течение многих лет поддерживала контакты с Международным Комитетом Четвертого Интернационала и принимала участие в его мероприятиях. Одним из них стал митинг памяти марксистского историка и социолога Вадима Роговина, который был проведен в берлинском университете имени Гумбольдта 5 декабря 1998 года. Текст выступления Татьяны Смилги был опубликован в журнале Социальное Равенство, № 7-8 (21-22), январь 1999 г., с. 83-85. Дорогие друзья!
Прежде всего, я хотела бы поблагодарить вас. Это большая честь для меня — встретиться здесь с вами в стенах великого университета Гумбольдта. Я хотела бы поблагодарить не только за себя лично, а главным образом за то внимание к нашей истории, которая была, в общем, сфальсифицирована, забыта. Деятели революции были расстреляны, физически уничтожены. Я родилась в семье революционеров. Мой отец был одним из тех, который рано понял, что революция пошла не туда. Когда он со своими товарищами попытался как-то подействовать на общественное мнение, чтобы вернуть течение революции на верный путь, они встретили невероятный, зловещий отпор со стороны Сталина. Я не историк и не политолог. Но мне довелось, будучи еще совсем маленькой девочкой, видеть у себя на квартире, в нашем доме у отца и матери, всех людей, которые к нам приходили. Спустя столько лет они сейчас все стоят у меня перед глазами. Я очень хорошо помню многих вождей революции, так же как и многих оппозиционеров. Я просто могу вам перечислить, что в нашем доме (а мы жили напротив Кремля) бывали Троцкий, Каменев, Зиновьев, Преображенский, Раковский, Муралов, Смирнов Владимир Михайлович... Я могу перечислять до бесконечности всех этих людей. Я не понимала, конечно, что они хотят — мне было 8 лет, — но я знала, что все эти люди когда-то участвовали в революции, при царе сидели в тюрьме. У меня не было ни минуты сомнения в том, что эти люди правы. Я не могу, конечно, ничего теоретически подтвердить. Поскольку, я повторяю, — я не историк. Но мое убеждение было таково, что друзья моего отца, товарищи-единомышленники, бесспорно были правы. Эта внутриполитическая, внутрипартийная борьба никак не освещалась вплоть до последнего времени. А события были очень яркие. Ведь прошло только 10 лет со времени Октябрьской революции, когда на моих глазах проходил и весь 1927 год, и XV съезд партии. Я слышала от своих родителей рассказы о личных качествах Сталина. Одно время он жил в нашем доме, когда меня еще не было на свете. Я не помню, где это было, в Петербурге или Москве, но я отлично помню, что ему негде было жить. Он взял свой матрас, пришел к нам и сказал: «Я пришел к тебе жить, Смилга!» И такие, можно сказать, домашние отношения были в то время не редкость.
Моя мать была казачка с Кубани, что на Северном Кавказе. Она была совсем молоденькая, ей был тогда 21 год. Но моя мать была не просто казачка, она являлась членом партии с 1915 года, в которую она вступила в возрасте 19 лет. Моя вторая фамилия — Полуян, — это фамилия моего деда-казака, который был атаманом станицы. Мама рассказывала мне, что между ней и Сталиным уже даже в той домашней обстановке никак не было полного единомыслия, согласия. Они друг друга не воспринимали. Мой отец никогда не скрывал своих убеждений, вероятно, поэтому он не мог найти общего языка со Сталиным. Мой отец был отправлен в свою первую ссылку после революции, несмотря на то что он был ректором Плехановского института народного хозяйства. Сначала отца в 1926 году послали в Хабаровск, затем еще куда-то, а в 1927 году вернули в Москву. Я помню, как в разгар оппозиционной борьбы 1927 года у нас собрались все лидеры Оппозиции. Это было 7 ноября, в день 10-й годовщины Октября.
Отец и Преображенский пошли делать доклад на одной из центральных площадей Москвы. Но Сталин уже мобилизовал НКВД, и их там, на балконе гостиницы, откуда они делали доклад, забросали яблоками и всем, чем возможно. А в это время у нас в квартире находился Троцкий. Он пришел из Кремля, поскольку по-прежнему жил там. Он пришел к нам в этот день. Мы жили на 5-м этаже, и сверху с крыши спускался плакат: «Без Ленина по ленинскому пути!», а также портреты Ленина и Троцкого. Какой-то чин обратился к моей матери и сказал: «Снимите это, снимите!» Тогда моя мать ответила: «Я ничего не могу сделать. Это квартира не моя, а Смилги. Вот он придет, тогда и будете говорить». Позвали милицию, посадили их на крышу и приказали им крючками срывать эти плакаты. В это время демонстрация шла мимо нашего дома на Красную площадь. Люди стали останавливаться и смотреть: что же это делается такое. В толпе начались крики: «Поджечь эту квартиру — там Троцкий!» Мама заперла дверь и никого не пускала. Это было на 5-м этаже, напротив Кремля. И когда начали крючками срывать плакаты, то Муралов, один из оппозиционеров, командующий московским военным округом, высокий и крепкий мужчина, взял щетку, которой подметают пол, и стал отбивать эти крючки, чтобы они не сняли плакаты. Мы, маленькие дети (мне было 8 лет, а моей сестре — 5), крутились тут же. Снизу стали раздаваться возгласы: «Ой, там дети, там дети!» Мама испугалась и увела нас в другую квартиру. Потом ворвались в наш подъезд и стали рубить топорами дверь в нашу квартиру. Дверь разрубили и ворвались в квартиру. Но Троцкий был в глубине квартиры, в кабинете у папы. Мама строила баррикады, туда свалили табуретки, лестницы. В общем, постарались как-то выгнать их из этой квартиры. В Москве это событие называлось так — «погром квартиры Смилги». Так это потом и вошло в историю. У меня до сих пор сохранились газеты, где про это написано. Вечером, когда нас привели домой, там все было перевернуто: и баррикады эти были, и дверь была разбита. Все это происходило в центре Москвы. Я могу очень много рассказывать про этот период. Я очень хорошо, например, помню Троцкого как человека. С моей точки зрения, он был очень внимателен к детям. И он, и его жена.
Когда моего отца снова отправляли в ссылку и за ним пришел фельдъегерь, то Троцкий тоже был в нашем доме. Это было где-то в конце декабря, как я помню. Когда мы поехали провожать отца на Ярославский вокзал, Троцкий тоже там был, и Радек, я помню, тоже был там. Было очень много людей. Этот эпизод вошел в историю партии как «проводы Смилги на Ярославском вокзале». Отца чуть ли не подняли на руки и внесли в этот вагон. Вроде бы потому, что он не хотел ехать, но его на самом деле из почтения внесли туда прямо на руках.
Отец находился в Сибири, когда мама вместе с нами летом поехала к нему. Там находилась целая колония оппозиционеров. Там, конечно, были ужасные условия. В Минусинск нужно было от Красноярска, где сейчас генерал Лебедь является губернатором, плыть двое суток по большой северной реке Енисей. Находясь в Минусинске мы, маленькие дети, чуть не умерли, потому что там была плохая вода. Колония оппозиционеров в Минусинске провела там все лето 1928 года. Потом они решили не то чтобы отходить от оппозиции, но, по-видимому, пришли к выводу, что Сталина все равно так просто не возьмешь. Он всех убьет, всех разошлет: кого в Сибирь, кого куда, — и ничего этим они не достигнут. Мне так кажется. И в 1929 году они решили объявить отход от оппозиции. За что им, конечно, досталось здорово от Троцкого. Еще я очень хорошо помню, как Троцкого высылали в Алма-Ату. В это время его уже выселили из Кремля. Он позвонил маме и сказал: «Придите ко мне попрощаться и приведите девочек». Так что, я думаю, мне довелось быть одним из последних, кто видел Троцкого в России. Обстановка была очень тяжелая потому, что присутствовало много людей. Я запомнила, что Троцкий был одет на спортивный манер. У него были бурки, охотничьи сапоги. Помню его охотничью собаку, которую он взял с собой. (Он ведь охотник был). Но, поскольку атмосфера сгущалась, народ скучился, то мама увела нас оттуда, чтоб мы не мешали. Сын Троцкого Лева кричал: «Смотрите, вождя революции силой выталкивают из России!» Шум был большой, скандал. Но меня, конечно, удивило, что Троцкий в момент, когда идет такая острая политическая борьба, и не знаешь, что будет и как все будет, не забыл попросить привести детей, чтобы попрощаться с ними. В то время я, конечно, этого не осознавала, но сейчас я понимаю, что это было очень необычно. В 1929 году, если вы помните, отношение к оппозиционерам несколько улучшилось, и они на какой-то короткий период были восстановлены в партии. Отец говорил так: «Сталин выдвинул “5 условий Сталина”. Если Сталин даст 6-е условие о хозрасчете (это тонкий вопрос, его только экономисты знают), то тогда я еще посмотрю, смогу я с ним работать или нет». В общем, отец не мог найти с ним никакой общей точки соприкосновения. Он Сталину, как говорят у нас в России, «проедал плешь» своим хозрасчетом. То есть он постоянно Сталину говорил, что без хозрасчета движение экономики невозможно. Кончилось тем, что отца выслали в Среднюю Азию. Сталин не знал, как от него избавиться. Он послал его в Ташкент, подальше от Москвы. Одно время после высылки отца мы жили в большом хорошем доме. Потом нас из этого дома выгнали, и когда отец снова вернулся, то ему пришлось жить уже не там, откуда его высылали. Он приехал в другую квартирку и остался без работы. Он все ждал, что его назначат. Он не мог понять, что происходит. Как потом выяснилось, в это время Сталин готовил убийство Кирова. 1 декабря 1934 года, как вы помните, прозвучал этот выстрел. Мы все сидели дома, и вдруг позвонил телефон. Это был Бухарин. Отец взял трубку и говорит: «Что?!.. Да, да! Сейчас иду!» «Оказывается, — говорит нам, — в Ленинграде убит Киров. Бухарин сообщил, что ночью будут набирать траурную газету, и просит, чтобы я написал свои воспоминания о Гражданской войне». Отец ушел в редакцию, это было недалеко. Вернулся он уже поздно, мы с ним ни о чем не говорили. Конечно, Кирова убили никакие ни троцкисты, ни зиновьевцы. Кто убил, мне не надо говорить, вы и так знаете. Но через месяц, 1 января 35-го года, пришли и увели отца. Все. Через полтора года пришли за матерью, увели мать. Первый приговор был такой: мать сидела в Соловках, отец был в знаменитом Верхнеуральском изоляторе, где сидели все большевики. В 37-ом году, когда начинались массовые репрессии (в этом страшном году родился Вадим Захарович Роговин), людей возвращали обратно в тюрьмы, давали им самый высокий срок — 10 лет без права переписки. Это означало расстрел. Когда за отцом пришли, он зашел к нам в комнату и сказал: «Ребята, не волнуйтесь». Мне тогда было 15 лет, а сестре 12. Он сказал: «Собирают нас, старых революционеров, и, в особенности, оппозиционеров». Потом все это развязалось в такой громадный террор, что, когда мы приходили в школу, каждый день кто-то говорил: «Ой, у меня сегодня взяли». В 1937 году были самые массовые расстрелы. Я только совсем недавно узнала, что отец был расстрелян. Они все время отвечали по-разному. Пишешь, спрашиваешь, — они все время отвечали не то. И только совсем недавно я узнала, что отец был расстрелян 10 января 1937 года в Москве. Очень много большевиков, военных, артистов и писателей было расстреляно в эти годы. У нас в Москве есть безымянная братская могила. Там в первом крематории стоит маленький столбик с дощечкой (сейчас поставили дощечку побольше), на которой написано: «Могила № 1, 1937-43. Невостребованные прахи». Это значит, кого-то сожгли, и никто не спрашивает. А мы ведь не знали, что это наши отцы. … Потом начались аресты жен, беременных женщин, которые рожали в тюрьмах, в лагерях, брали в тюрьму прямо с детишками на руках, школьников. Например, я училась в школе с младшим сыном Каменева Юрой. Он не пришел в 10-й класс. Выяснилось, что он поехал проведать мать, сестру Троцкого Ольгу Давыдовну. Приехал летом в Нижний Новгород, и его там расстреляли. У нас был расстрелян Колька, сын Дробниса, известного оппозиционера (в книге Роговина 1937 я видела его портрет). Короче говоря, началось такое, что я себе даже не могла представить, что такое может быть.
Потом были тюрьмы, ночные допросы… Нас было пять девчонок из одного класса, которые были арестованы на следующий год после окончания школы. У нас были провокаторы, которые вызывали нас на разговоры. Вы сейчас будете смеяться, на чем я «погорела». Я сказала одному провокатору следующие слова: «Ой, когда же будет мировая революция, когда узнают на Западе, что сажают старых большевиков? Не будет тогда мировой революции». Провокатор сообщил эти слова в НКВД. И когда за мной пришли, мне показали санкцию прокурора, где было написано, что я — девчонка-десятиклассница, — говорила про то, что мировой революции не будет. Мне дали лагерь, ссылку, где я провела 18 лет. Это дали не только мне. Другим давали еще больше. Ну, что такое концентрационные лагеря, вам не нужно рассказывать. У нас был детский барак. Там с нами находились маленькие детки. Вы знаете, когда я нахожусь здесь, в Германии, и выступаю в университете Гумбольдта, я испытываю ко всем вам невероятную благодарность. Я никогда не думала, что можно будет когда-то обсуждать эти вопросы. Мне казалось, что Сталин проживет 100 лет, что он переживет нас всех. Когда он (я не хочу говорить «умер») сдох, мы не знали, что нам делать от восторга, от радости. Нам казалось, что на нас свалилось какое-то счастье, какой-то свет, что нет больше Сталина. После этого мы опасались (мы же ссыльные, у нас уже маленькие детки были), что вовеки останемся там с этими детьми, где-то далеко от дома, от родины… Читали мы книги Волкогонова, еще кого-то, и все это было не то. Была, конечно, художественная литература: В. Гроссман, А. Рыбаков, Е. Гинзбург, Варлам Шаламов с его Колымскими рассказами, которые должны быть известны в Германии. Когда я узнала о книге Роговина, то была потрясена. Я читаю эти книги, как романы (правда, при этом пью сердечные лекарства). О творчестве Вадима Роговина очень хорошо говорил Дэвид Норт. Я хочу только добавить, что Вадим Захарович был по-человечески удивительно деликатным, интеллигентным, тонким и, в какой-то степени, художественным человеком. Его преданность задаче восстановления исторической правды... Я до сих пор не верю, что это можно писать. Я считаю, что он умер бесконечно рано. Поскольку я вижу здесь такое внимание (и не только в Германии, но и в Америке, и во Франции, и в Австралии), то мне кажется, что вместе мы, может быть, не допустим повторения такого кошмарного террора, который потряс Россию не так давно. Следы его продолжают сохраняться и сейчас и даже усиливаются в последнее время. Я хочу выразить вам огромную благодарность за интерес и внимание к нашей печальной русской истории.
© Copyright 1999-2015, World Socialist Web Site |
