Берлин сорок пятого года!
Моя военная служба
Николай Александрович Фигуровский (1901-1986) – российский химик и историк науки, после войны в течение 40 лет был профессором химического факультета МГУ им. М.В.Ломоносова, заведовал кафедрой истории химии.
Н.А. Фигуровский был человеком интересной, богатой событиями судьбы. Его взрослая жизнь после революции 1917 г. началась со службы в армии, которой он отдал почти 10 лет (1918-1927). Затем он закончил Горьковский университет, аспирантуру (его кандидатская защита в 1933 г. была первой в городе после революционных событий). Докторскую диссертацию защитил в Москве, в 1940 году. Вновь в армию ушел в ноябре 1941 года; воевал в составе Сталинградского и 4-го Украинского фронтов (начальником химической службы фронта), участвовал в Сталинградской битве, в мае 1943 г. был ранен и контужен, а в 1944 г. отозван из армии в распоряжение Уполномоченного ГКО С.В. Кафтанова.
Здесь публикуется (с небольшими сокращениями) отрывок из рукописи Н.А. Фигуровского "Автобиографические заметки и воспоминания", посвященный его участию в Великой Отечественной войне.
Начало Отечественной войны
Помню день 22 июня. Было, кажется, воскресенье. Мы позавтракали и вдруг неожиданно по радио услышали о начале войны. Ни я, да и, пожалуй, никто тогда не представлял себе, что означало начало войны для каждого. В начале большинство людей, которых я видел, были даже более или менее спокойны, почти все полагали, что столкновения войск на границе чисто случайны и скоро закончатся. Однако по прежнему опыту все знали, что для мирных жителей война может означать нехватку самых необходимых продуктов, а может вызвать голод. Поэтому утром после объявления по радио мы с женой отправились в ближайший магазин, чтобы купить сахару и крупы. Но самые худшие наши предположения касательно осложнений, которые могут быть вызваны войной, оказались оптимистическими. День за днем развивались военные действия, и события отнюдь не радовали.
В начале июля начались бомбежки Москвы. Каждый вечер в затемненных помещениях мы ожидали появления немецких самолетов. Скоро мы как-то даже привыкли к режущим уши и сердце сигналам воздушной тревоги.
В нашем аспирантском общежитии на Малой Бронной [1] скоро наступили перемены. Часть жильцов бесследно исчезла после первых же бомбардировок. Остальные, более уравновешенные люди организовали группу для защиты общежития (и здания Пробирной палаты) от пожара. В первое время немцы бросали много зажигательных бомб (термитных), причем совершенно бессистемно. Крупные бомбы они, несомненно, предназначали для более важных целей – для Кремля, Главного штаба и др. От Кремля самолеты врага успешно отгоняла зенитная артиллерия. Обстрел зениток бы настолько интенсивным, что часто к нам на крышу, где мы сидели, наблюдая за падением бомб, падало со звоном множество осколков, и мы не понимали, что и от них нам грозит опасность. Наша Малая Бронная была недалеко от Арбата. Немцы, не имея возможности прицельно бомбить Наркомат обороны и Кремль, сбрасывали свой груз где придется, но поближе к важным объектам. Таким образом, опасность попадания в наше здание крупных бомб была вполне реальной.
Итак, мы организовали дежурство на крыше во время бомбежек. Такие дежурства были, пожалуй, скучноваты. Мы не имели сколько-нибудь достаточного обзора и могли наблюдать, как немцы "развешивали фонари" (осветительные бомбы) в районе Арбата. Град осколков сыпался на нас в результате обстрела зенитками. К окончанию каждой бомбежки в первое время я собирал целую коллекцию осколков, каждый из которых мог убить, так как некоторые из них пробивали железную крышу.
Пару раз нам пришлось тушить зажигательные бомбы, сбрасывать их с крыши или заливать водой. Однажды мы обнаружили зажигалку, пробившую крышу и зловеще светившуюся на чердаке, где к счастью было много песку, которым мы и засыпали термит. Все пока обходилось благополучно, и с утра начиналась нормальная жизнь. Но однажды бомбежка продолжалась до 3 часов ночи и, измучившись на крыше, я решил пойти спать. Я тотчас же заснул и вскоре быстро вскочил от страшного грохота. Видно, упала совсем рядом большая бомба. Тяжелые шкафы и столы в квартире были сильно сдвинуты с места. Это упала бомба в многоэтажное здание на Трехпрудном переулке совсем по соседству с нами. Хорошо, что окна были открыты и разбились только отдельные стекла. Видно, немцы освобождались от бомбового груза, не имев возможности сбросить его на намеченные цели. Скоро, действительно, я услышал сигнал "отбой".
Еще в средине июля моя семья … выехала в Горький, забрав лишь кое-какое барахло. … Их приютил в конце концов мой старый товарищ по духовной семинарии [2] проф. М.И.Волский, но жизнь в его квартире была исключительно тяжелой и в материальном и моральном отношении, настоящим мучением. Я жил в Москве один.
В обстановке частых ночных бомбежек скоро началась эвакуация из Москвы заводов, фабрик, различных учреждений, в том числе и институтов Академии наук СССР. Эвакуация проходила в тяжелых условиях: видимо, не существовало никакого плана эвакуации. Приходилось решать в каждом случае, куда выезжать и что брать с собою. На восток из Москвы друг за другом уходили переполненные поезда с людьми и оборудованием. Москва стала пустеть.
В начале августа очередь эвакуироваться дошла и до нас [3] . В Институте началась сутолока, складывали и упаковывали оборудование в надежде полностью развернуть работу на новом месте. Мне пришлось особенно туго. Надо было решать, брать или не брать те или иные приборы, как их упаковывать. Ящиков недоставало. Несколько дней подряд я почти не покидал институт (Б.Калужская,31). К сожалению, а может быть и к счастью, многого не удалось взять. Оборудование непрерывно отвозилось машинами на Казанский вокзал. …
Только через неделю примерно мне удалось уехать в Казань с одним из поездов с академическими учреждениями. На одной скамейке со мной оказался И.Е.Тамм – симпатичный человек, с которым мы спали по очереди на скамейке и вели разговоры в течение 4 дней, пока наш поезд не прибыл в Казань.
Наконец мы прибыли на место и попытались "устроиться". Сотрудники нашего Института и других институтов в подавляющем большинстве не могли найти себе помещения, хотя бы угла в жилой комнате. Пришлось размещаться в здании Университета, в знаменитом актовом зале. Откуда-то достали кровати, поставили их рядами в зале и человек 200, в том числе и я, нашли себе пристанище. Жили здесь подряд – и мужчины и женщины.
В такой обстановке жизнь проходила следующим образом. Утром все вставали и, прежде всего, заботились о завтраке. Нам были выданы талоны на завтрак в столовой. Но это был собственно не завтрак, лишь чашка жидкого холодного чая с кусочком хлеба. После завтрака наступали заботы о том, чего бы поесть. Иногда мы отправлялись на базар, в надежде сменять что-либо на картошку или хлеб. Но наплыв "хороших вещей" на базаре был исключительно велик, и они по существу шли за бесценок. Наконец, наступало обеденное время. Столовая всегда переполнена. У каждого столика стояла очередь ожидавших. С кем мне не приходилось обедать вместе: с Л.К.Рамзиным, А.Ф.Иоффе и с другими знаменитостями такого рода. Но обед только разжигал аппетит. Он был совершенно безвкусным, порции были микроскопическими, подавались с длительной выдержкой. Однако все съедалось и тщательно вылизывалось. Об ужине я даже вспомнить чего-либо сейчас не могу. Все дни мы ходили с ощущениями острого голода, с единственным желанием чего-либо съесть. Но ничего не было.
Лаборатории было развернуть негде, и поэтому никто не работал. Все свободное (от завтраков и обедов) время мы скучали, бродили по городу или сидели где-либо на лавочке, беседуя о том и сем. Особенно скучными и длинными казались вечера. … Некоторые пытались писать, или заниматься теоретическими расчетами. У меня лично в это время была только что законченная небольшая рукопись книжки по истории русского противогаза во время первой мировой войны. Она была передана в Издательство, но теперь не было никаких надежд на ее издание [4] . Тем не менее, я извлек из чемодана второй экземпляр рукописи и пытался улучшить ее редакцию.
Я пробыл в Казани немного более двух недель. … Я стремился уехать обратно в Москву, и мне удалось вскоре получить командировку. Мне казалось, что на старом пепелище в Москве я мог заниматься чем-либо полезным. …
И вот я снова в Москве. За три недели моего отсутствия Москва заметно изменилась. В метро почти не было народу, но поезда ходили. На улицах также было очень мало пешеходов. Магазины были открыты, но в них почти ничего нужного не было. Но в большинстве гастрономических магазинов было в достаточном количестве кофе. Тогда его употребляли мало, и я также не имел еще привычки по утрам пить кофе, да и кофейной мельницы у меня не было. В общежитии на Малой Бронной оставалось еще несколько человек, хотя большинство комнат пустовало. … Бомбежки Москвы продолжались, причем, вместо сравнительно безобидных зажигательных бомб немцы стали применять с одной стороны мощные бомбы – торпеды – и мелкие бризантные бомбы, от которых вылетали по соседству с взрывом стекла. Большие бомбы очень неприятно визжали, и мне, любителю прогуляться по городу вечером, неоднократно приходилось, заслышав свист, нырять куда-либо в подворотню и ложиться. При всем этом как-то притупилось чувство новизны бомбежек. Некоторые бомбы причиняли довольно значительные разрушения. Так, при мне взорвались бомбы во дворе университета с разрушением памятника Ломоносову и повреждением Манежа. В главном здании университета со стороны фасада были выбиты все стекла. …
Немцы между тем постепенно приближались к Москве. По улицам, особенно по вечерам, ходили военные патрули. Началось формирование ополчения. Однажды я был вызван в Райком КПСС и был даже зачислен в ополчение, но тут же был изгнан, поскольку при проверке документе обнаружилось, что у меня имеется удостоверение об освобождении от мобилизации как доктора наук. Докторская степень в то время еще ценилась. Однако пришлось проводить в ополчение нескольких товарищей.
Осень уже вступала в свои права, надо было думать о ближайшем будущем. Мне пришла в голову мысль заняться педагогической работой, чтобы не болтаться попусту. Несмотря на эвакуацию, в Москве остались некоторые учебные заведения, точнее студенты и отдельные преподаватели. Эти преподаватели проявили активность и организовали (тогда еще только заботились) занятия оставшихся студентов (главным образом женщин, и возвращавшихся с фронта инвалидов). Вместо уехавших в эвакуацию профессоров набирались оставшиеся в Москве. Прочитав объявление в газете о конкурсе на вакантные должности, я подал заявление с документами в Городской педагогический институт на кафедру общей и аналитической химии. Я сходил в Институт, познакомился с ректором А.Кабановым (отцом полимерщика В.А. Кабанова), был встречен весьма благожелательно и скоро был зачислен заведующим кафедрой. Однако приступить к работе мне не удалось, события развернулись совершенно неожиданным образом. …
В октябре обстановка в Москве резко обострилась. Немцы были совсем недалеко. Уже можно было слышать по утрам отдаленную артиллерийскую стрельбу. Я не знаю, как это получилось, но около 10-14 октября распространились слухи, что в ближайшие дни придется сдавать Москву немцам. Действительно, положение казалось безнадежным. Немцы и с запада и с севера были совсем рядом. Артиллерийская канонада по утрам слышалась все более и более отчетливо. В учреждениях по чьему-то приказанию начали сжигать архивные материалы и важные бумаги. Помню, несколько дней подряд по Москве в огромном количестве летали черные хлопья сгоревшей бумаги. Надо думать, что в эти дни безвозвратно погибло множество ценнейших для истории документов. Многие бумаги касались судеб людей, или важнейших их интересов. Эта картина летающих черных хлопьев бумаги холодила сердце.
Числа 16 октября начался массовый "исход" из Москвы еще остававшихся в ней учреждений и людей. Остававшиеся в учреждениях автомобили загружались до предела не только казенным имуществом, но и "драгоценными" личными вещами сотрудников. Все это отправлялось на восток, главным образом по направлению к Горькому. День ото дня поток машин, перегруженных людьми с поклажей, становился все гуще. 16 октября мы узнали, что есть приказ: всем должностным лицам, женщинам и детям покинуть Москву. …
Москва производила впечатление вымершего города. Улицы были почти пустынными. Метро хоть и работало, но в вагоне было всего 1-2 пассажира. Большая часть магазинов была закрыта. По-прежнему было достаточно только одного кофе в зернах. Но его никто не покупал…
Скоро наступил ноябрь, в общежитии, где было довольно много выбитых стекол, стало холодно. Пытался я делать нагревательные электрические приспособления, но не было проволоки (нихромовой) нужного диаметра. Поэтому читал я, одевшись в пальто. А вечером – снова воздушная тревога. С утра прогуливался по Москве, наблюдая изменения после очередных бомбежек. А бомбы падали в разных местах.
По утрам была явственно слышна артиллерийская стрельба. Опасность захвата Москвы немцами существовала. В таких условиях я стал подумывать, не лучше ли мне пойти воевать в армию? Ведь я капитан запаса. Кончится когда-нибудь война, и каждый опросит меня, что я делал во время войны? А что я могу ответить? Мысль о том, что надо идти в Армию все более и более укреплялась. Казалось, что сейчас это [было] единственное правильное решение, которое я мог принять в таких условиях.
Первые месяцы в Красной армии
Я пошел в штаб Московского военного округа и подал рапорт о своем желании поступить добровольно в ряды Красной армии. Меня принял важный офицер с тремя шпалами в петлице. Ознакомившись с моими документами, он сказал, что не имеет права удовлетворить мою просьбу, и посоветовал обратиться в Управление кадров Штаба РККА на Арбатской площади. Я отправился туда, вошел в знакомый двор со стороны памятника Гоголю и вспомнил свои юношеские годы. Здесь в 1920 году я учился стрелять из винтовки, пистолета "Наган" и даже из пулемета. Но сейчас тир выглядел несколько иначе. К тому же всюду часовые, которых в те времена не было.
Я был принят каким-то начальником. Он предложил мне написать рапорт и вскоре я получил его с резолюцией высокого начальника, удовлетворившего мою просьбу.
Я вышел из Штаба и отправился сначала в Педагогический институт, где я был незадолго перед тем зачислен завкафедрой химии, и рассказал о своем решении. Директор института был возмущен моим поведением, стал меня отговаривать, но я сказал, что все уже решено. Через два дня я узнал, что директор Института подал протест против зачисления меня в армию. Я был вызван в Главный штаб еще раз и подтвердил свое решение. Так вновь началась моя служба в Армии после долгого перерыва, в течение которого я сделался настоящим "гражданским шляпой".
Я получил назначение в Штаб формируемой в Москве 6-й Армии на ул. Разина. Там я получил назначение на должность старшего помощника Начальника Химического отдела армии. Через день штаб армии перебазировался в Царицыно (Ленинск). Мы жили там на казарменном положении в каком-то бараке. Я получил обмундирование, мало похожее на офицерское и лишь чуть отличавшееся от солдатского. Начались однообразные дни учебы. Больше всего было штабных учений, на картах, хотя время от времени мы занимались и вне помещений.
Между тем быстро наступила зима, нанесло довольно много снегу и между прочим, нас стали тренировать в части лыжного спорта. … Помню, вначале, когда я встал на лыжи, было трудно ходить по пересеченной местности. Но в Царицине к этому пришлось скоро привыкнуть, и через какую-нибудь неделю упражнений я смело съезжал с высоких и крутых горок в парке. Штабные занятия, как всегда, вначале казались довольно скучными. Офицерам раздавались обычно крупномасштабные карты, которые можно было разрисовывать. Руководитель читал заранее составленный приказ дивизии, полку или даже корпусу: п.1 - Сведения о противнике, п.2 - сведения о своих войсках и т.д. Мы выполняли роль либо командиров полков, либо даже дивизий, а также руководителей спецслужб. Надо было на основе заслушанного приказа принять решение и оформить его в виде соответствующего документа (приказа), либо устно изложить в деталях это решение во всеуслышание. Строевых занятий, которые я никогда особенно не любил, было в общем немного, хотя нам всем было хорошо известно, что именно строевые занятия вырабатывают дисциплину и автоматичность при выполнении команд. …
Однажды мы получили приказ грузиться в машины со всем штабным оборудованием, т.е. с пишущими машинками (и машинистками) и прочим и взять с собою лыжи. Нас повезли в далекий лес, где-то в районе Лопасни. Стоял мороз около 30° и мы, сидя в открытых грузовиках, конечно, скучали по теплой избе и хотели выпить чайку. Но машины везли и везли нас дальше и дальше и наконец остановились в большом лесу. Где-то в километре от нас была вожделенная деревня, манившая нас уютом красивых подмосковных домиков. Но мы остановились в сосновом лесу и получили приказ разгружаться и выбрать для отдела место в глубоком снегу. Сразу же было сказано, что разжигать костры категорически воспрещено. Приказ есть приказ. Мы утоптали площадку на одном месте и принялись устраивать "подобие" помещения отдела. Нашли какой-то чурбан, поставили машинку, наломали сосновых веток, чтобы не сидеть прямо на снегу. Пока мы работали, было еще не так холодно, но когда мы закончили несложное оборудование отдела и сели по местам, в ожидании дальнейших распоряжений, стало очень холодно. Дело к тому же шло к ночи и мы быстро поняли, что перед нами не только бессонная ночь, но и крупные неудобства из за сильного мороза.
Скоро мы получили боевой приказ, и работа отдела и всего штаба началась. Надо было по картам составить соответствующие распоряжения и инструкции по химической службе с использованием армейской химической роты, которой тогда у нас еще не было. В варежках, едва владея одеревеневшими пальцами, я делал расчеты, докладывал их начальнику отдела, а тот либо одобрял, либо требовал переделки. Наконец, все поступило к машинистке – московской девице лет 20, закутанной до предела. На ней была солдатская шинель, под которой телогрейка из бараньей шкуры – безрукавка. Наконец, начальник отдела (я его вспоминаю только в лицо) пошел к начальнику штаба Армии сдавать подготовленные документы. Когда он вернулся, было видно, что он, видимо, не понравился начальству. Шла темная ночь. Мороз крепчал. Вскоре мы заметили, что почти все наши соседи, т.е. другие отделы штаба, зажгли костры. По их примеру и мы не замедлили разложить костер. Стало несколько легче, но сразу же потянуло спать.
Первым заснул наш начальник, я крепился, не только потому, что заснуть при 30° морозе, хотя и у костра, очень опасно, но главным образом помня по прежнему опыту, что начальство может в такой уже успокоившейся обстановке внезапно нагрянуть с проверкой. Для того, чтобы не заснуть, я вытащил свой блокнот и занялся воспоминаниями о некоторых научных идеях по седиментационному анализу [5] . Никаких новых документов пока не надо было готовить. За таким "мирным" занятием и застало меня высокое армейское начальство, которое внезапно появилось в сопровождении адъютанта и каких то важных офицеров в "нашем отделе". Я сообразил, что это командарм, вскочил, приложил руку к шапке, отдавая честь, и рапортовал, что в Химическом отделе происшествий нет, что документация сдана начальнику штаба и представился. Начальство спросило, что мы делаем? Я доложил о проделанной работе. Все, конечно, постепенно проснулись, и в разговоре с начальством меня сменил начальник отдела.
Наконец, командарм нас покинул. Спать уже не хотелось. Наступало утро. Мы наивно полагали, что скоро нас погрузят в машины и отвезут назад в Царицыно. Но вот, нам принесли завтрак и горячий чай, что было весьма кстати. А после завтрака вдруг принесли еще один приказ (вводная) и мы снова начали работать. Днем было несколько легче, возможно, что и мороз несколько ослабел, но все же приходилось время от времени отрываться от работы и согреваться прыганьем. Незаметно наступило обеденное время и мы все по очереди шли к полевой кухне, хорошо пообедали и полагали, что к вечеру нас все-таки вывезут из леса домой. Но ничего подобного не произошло. Уже стемнело, мы пошли снова к кухне, поужинали и наконец поняли, что нам предстоит еще одна, а может быть и больше, ночь на страшном морозе. После ужина принесли "вводную задачу" и ночью снова началась убийственная работа на морозе, когда окоченевшими пальцами приходилось писать каракулями. Хорошо еще, что днем удалось немного вздремнуть. Ночь снова была бессонной. Конечно, все мы в душе ругали начальство за такой, казалось, совершенно ненужный эксперимент со штабом.
Начальство оказалось, однако, твердым. Мы дождались и третьей ночи в лесу, которая выдалась особенно холодной. Было вероятно около 35° мороза. Но человек ко всему привыкает, и мы уже как-то безнадежно привыкли к полному окоченению от холода. Как прошла эта третья ночь, я уже не помню, новизна ощущений стерлась, как-то притерпелись к морозу.
Наконец, утром на 4-й день команда: погрузить на машину все оборудование отдела вместе с машинисткой, а нам встать на лыжи и идти пешком к Москве. Марш был объявлен скоростным и победителям обещаны награды. Приделав свои лыжи к валенкам, я пошел вместе с другими.
На другой день был разбор ученья, нас покритиковал генерал, но не очень круто. Еще через день я неожиданно был назначен начальником Химического отдела армии и таким образом, стал самостоятельным начальником в Штабе армии. Отдел, правда, был еще не полностью укомплектован, но скоро у меня появились довольно квалифицированные помощники. Естественно, однако, работы прибавилось, больше же прибавилось беспокойства. В Царицыно мы оставались недолго. Сначала переехали в Подольск, через некоторое время – в Тулу. Это было в феврале 1942 г. Мой отдел получил отдельный небольшой дом, принадлежащий железной дороге, недалеко от вокзала. Все другие отделы штаба были расположены в домах поблизости.
Что меня поразило в Туле сразу же после переезда Штаба армии – это настоящая фронтовая обстановка. Мы прибыли в Тулу всего лишь через несколько дней после трудного сражения под Тулой наших частей. Дорога на Ясную Поляну, на которой пришлось побывать сразу после переезда в Тулу, была усеяна трупами – и немцев и наших. Не надо было уже привыкать к настоящей фронтовой обстановке.
Основной задачей, возложенной на наш штаб в Туле, было формирование новых дивизий в районе южного Подмосковья. Были созданы штабы дивизий и полков, назначены основные командиры и пополнение поступало в дивизии и с севера и из местных ресурсов (из частей, которые стали некомплектными после боев под Москвой). Для обследования и приема новых дивизий была составлена комиссия Штаба армии под руководством пожилого генерала Иванова с участием всех начальников Отделов штаба армии. В нашем распоряжении была большая моторная дрезина (поезда не ходили), и мы могли передвигаться довольно быстро в районе формирования новых частей. В различных пунктах мы делали остановки, посещали полки, знакомились с офицерами. Мне, естественно, в первую очередь надо было проверять химическую службу частей и соединений. В некоторых дивизиях были сформированы химические роты. Я понимал, что лично отвечаю за их подготовку.
В то время, естественно, многого не хватало. Были серьезные недостатки и с обмундированием, и с оборудованием, да и подходящих людей для занятия специальных должностей не доставало. Все давно уже были мобилизованы. Бросалось, однако, в глаза, что в химических ротах, сформированных в различных дивизиях, положение иногда оказывалось совершенно разным. В одних – плохо, неукомплектованность, жалкое оборудование и материальное обеспечение. В других несколько лучше. Однажды, однако, я попал в роту, состояние которой на общем фоне представлялось мне образцовым. Я заинтересовался, в чем дело? Откуда они все достали? Выяснилось, что рота была сформирована из уголовников, вышедших из тюрем. Эти ребята оказались настолько инициативными и энергичными, что, пожалуй, все, что полагалось по штату, у них было. И командиры подобрались прекрасные, дисциплина была на высоте. Я побеседовал с каждым в отдельности и со всеми вместе и остался доволен. Но невольно возникало сомнение, как будут воевать эти бывшие уголовники. Устраиваться в любой обстановке они несомненно умели. Но как будет в бою? Со своими сомнениями я обратился к генералу Иванову. Он мне ответил: "Да, на гражданке с этим народом тяжело, но воевать они будут хорошо. Это же люди в основном отчаянные, привыкшие к различным перипетиям в жизни. Так что вы должны быть довольны, что подобрался такой народ".
Проверкой формирования новых дивизий мы занимались, вероятно, около месяца. Уже появились признаки весны, мы руководили обучением новых частей их "сколачиванием". Дела было много. …
…Однажды ранней весной в воскресенье я, отпустив все своих помощников обедать, сидел в отделе один и читал какую-то попавшуюся под руку книжку. Вдруг дверь открылась, и в комнату вошел важный чернявый человек с тремя ромбами. Я, естественно, встал и представится. Он спросил меня, где все работники отдела. Я доложил, что отпустил всех обедать. Человек с тремя ромбами выразил некоторое неудовольствие, хотя и не сказал мне ничего. …
Я не осмелился спросить, кто он такой и только часа через три узнал, что это – новый командующий армией генерал Василий Иванович Чуйков. Тогда эта фамилия ничего особенного не говорила о себе. Мы узнали лишь, что он недавно вернулся из Китая, где был советником у Чан Кай Ши.
С назначением В.И.Чуйкова командармом у нас все переменилось. Новый командарм энергично взялся за обучение и сколачивание штаба. Начались штабные учения, посыпались задания и приказы. С наступление весны начались полевые учение в районах к югу от Тулы. Пришлось работать на полную катушку и мне и моим помощникам. Затем мы перебазировались в Сталиногорск (теперь – Новомосковск) в район известного химического комбината.
Так в постоянных учениях и упражнениях прошла весна 1942 года, Наступил июнь, леса и кусты под Тулой оделись в летний наряд. В начале июня у нас состоялось еще одно большое учение всей армии с дивизиями и другими частями. Район учения был обширным, охватывая части Тульской и Калужской областей и даже районы к юго-востоку от Москвы. В.И.Чуйков решил ввести в задачи учения и противохимическую защиту соединений и частей. На сей раз я должен был со своим отделом не только готовить документы, но производить расчеты с использованием своих химических рот и батальонов. Мои распоряжения своим частям должны были передаваться по армейской связи и требовали от командования соединений донесений в выполнении частями средств противохимической защиты. В.И.Чуйков раза два давал "вводные" задачи, осложнявшие продвижение дивизий, заражая местность, особенно районы железнодорожных станций, я, естественно, реагировал на такие "вводные" своими распоряжениями и расчетами, в результате В.И.Чуйков получал донесения о ликвидации заражений ипритом. Он даже был несколько озадачен быстрыми действиями химических рот и, встретив меня, высказал мне свои сомнения. Я доложил ему о своих распоряжениях, представив свои расчеты и донесения о действии химических рот и других частей. Второй раз он, встретив меня в лесу недалеко от Ясной поляны, сказал, что я испортил его вводную. Но в общем он был доволен и сказал мне несколько теплых слов. Это было последнее наше крупное учение в районе Тулы. …
Между тем, с фронтов поступали неутешительные известия. Немцы были уже в Донбассе и довольно быстро продвигались на восток. Мы, естественно, понимали, что скоро и нас отправят на фронт, но куда – конечно, не знали.
Сталинградская битва
В 20-х числах июля (если не ошибаюсь) был получен приказ о перебазировании нашей армии. Речи об отправке на фронт в приказе не было. Приказ есть приказ, и мы, штабники, быстро по-военному погрузились в вагоны поданного состава и отправились в направлении на юго-восток. Станция назначения была для нас неизвестна. В то время передвижение в поездах, да еще недалеко от линии фронта было далеко не безопасным. Немцы постоянно летали в тылу и бомбили поезда. Нас везли очень быстро, и уже 16 июля мы стали выгружаться на какой-то до тех пор неведомой нам станции Прудбой. Мы, т.е. штаб армии, разместились в поселке Советский (Кривомузгинская), а уже через день переехали в поселок Логовский. Это все вблизи р.Дон. Видимо, на Дону и предполагалось создать рубеж обороны. Между тем, по сводкам немцы продолжали продвигаться на восток через Донбасс.
Было ясно, что мы попали на фронт. Об этом свидетельствовали частые появления немецких "рам", нахально летавших совсем низко и явно высматривавших наше расположение…
Уже на другой день после нашей поездки обстановка резко осложнилась. Фронт быстро приближался к нам. Видимо, предстояло отступление, но до какого рубежа – было невозможно предугадать. Донской рубеж явно оказался неподготовленным.
Наша армия по прибытии на берега Дона получила номер 64 и стояла в поселке Логовский (Штаб армии). Уже через несколько дней после нашего переезда туда … стало ясно, что в создавшейся обстановке штабу нельзя оставаться в Логовском. Мы быстро перебазировались в Ильмень Чирский. Вскоре после устройства на новом месте, я стал свидетелем ухода от нас В.И.Чуйкова. … К нам был назначен новый командующий генерал М.С.Шумилов. Наш штаб 64 Армии перевели в Верхне-Царицинское. Здесъ мы оставались несколько дней. Мой отдел был размещен на краю станицы в отдельном домике с "базом". …
Близость фронта, т.е. собственно фронт, для нашего штаба вызывали всякие неожиданные переживания. … Налеты немецкой авиации производились каждое утро. Поэтому пришлось выкопать около нашего дома в Верхе-Царицинской щели, которые очень нам пригодились. Пока немецкие самолеты летали с целью разведки, было еще ничего. Но все могло произойти на фронте. Однажды утром прилетела немецкая "рама" и страшно нахально с небольшой высоты то подлетала к нам, то, делая круг, снова была около нас. Мы с помощником взяли винтовки, нашли бронебойные патроны и открыли стрельбу по самолету. Возможно, что было попадание в самолет. Он внезапно повернул и исчез. Мы даже испытали некоторое чувство гордости за свои действия, но это было несвоевременно. Мы ушли в хату и занялись делами. Но вдруг появились три самолета немцев и стали бросать бомбы прямо на нас и с небольшой высоты. Бомбы были небольшие, но осколочного действия. Пришлосъ немедленно весь отдел запрятать в щели. Это было около 5 часов утра.
Самолеты делали круг, летая друг за другом, и пикировали прямо на нас. Три бомбы подряд. Мы пригибали голову поближе к земле. Щель была тесной, в моей щели нас было трое, и мы едва умещались. Осколки свистели над нашими головами. Мы провожали взглядом улетавшие самолеты, но они, сделав круг, возвращались и снова бросали бомбы. Одна из бомб упала совсем рядом, наша щель была повреждена и сдвинулась, стало невыносимо тесно. Мы выглядывали сразу же после разрыва бомб и видели, как методичные немцы снова делали круг я снова заходили на нас. Опять приходилось прятать голову. Наши хозяева–старики поступили более благоразумно. Они вырыли себе щель заблаговременно за "базом" в некотором отдалении от дома и их не бомбили.
Ситуация создавалась невеселая. Мы заметили вдруг еще три самолета на западе, в то же время три самолета, которые бомбили нас развернулись и улетели совсем. Вновь прилетевшие самолеты начали все снова: сделав круг, они бросали на нас три бомбы. Эта карусель продолжалась методично, вслед за отбомбившимися самолетами появлялись три новых, и все начиналось сначала. Мы очень хорошо наблюдали отделившиеся от самолетов бомбы, и тотчас же пригибали головы. Так продолжалось целый день, часов 10, а может быть и больше. Мы не могли даже на несколько минуть покинуть щель.
Во время этой крайне неприятной и нудной бомбежки, мы, как ни странно, развлекались. Щель, в которой мы сидели, была всего метрах в 10-15 от хаты. С раннего утра около нас гуляли куры во главе с важным белым петухом. Они вовсе не пытались укрываться, но петух каждый раз выражал тревогу при приближении к нам самолетов. Он, видимо, принимал их за хищных птиц и предупреждал своих кур. И вдруг – разрыв бомбы прямо рядом с нашей щелью и недалеко от кур. Куры, похоже, почти все уцелели (так казалось), но взрывной волной их так шарахнуло, что они с криком летели метров десять. Пролетев это пространство, они вовсе и не думали убегать. Помятый взрывной волной петух вдруг взлетал на тын огорода и кричал победно "куку-реку!" Это было довольно смешно, но бесстрашие кур скорее щемило сердце. Война и ... природа. Ужасно и трогательно. После каждого очередного падения бомб, мы поднимали головы и выглядывали из щели.
В первом часу дня, ко мне приполз связной от командующего и передал мне приказание – прибыть на командный пункт. Я тотчас же пополз, делая, впрочем, небольшие перебежки. Услышав свист очередной бомбы, замирал, прижимая голову к земле. Пользуясь перебежками между бомбами, я минут через 15 был на командном пункте. М.С. Шумилов сказал мне, что штаб перебазируется к берегу Волги севернее Бекетовки и приказал мне после отъезда отделов обследовать занимавшиеся ими помещения с тем, чтобы не оставить противнику никаких документов, особенно карт и бумаг, которые могли бы раскрыть номер нашей армии. Я тотчас же отправился выполнять приказания, пользуясь то перебежками, то передвигался ползком. Доползши до своей избы я отдал распоряжение, чтобы отдел грузился в нашу машину, которую приказал подать в овражек неподалеку. На дне овражка (балочки) тек небольшой ручеек. Я приказал ожидать моего возвращения. Сам же я пополз с перебежками к домам, где размещались отделы штаба и осматривал, сколько позволяла обстановка, не осталось ли где каких бумаг или карт. Так как бомбежка продолжалась, мне приходилось затрачивать немало времени, чтобы ползком и перебежками переходить от избы к избе. Я побывал в бывшем оперативном и разведывательных отделах и других помещениях штаба. Часам к 4 я закончил обход помещений. Бомбежка продолжалась. Я ползком и после падения очередной бомбы короткими перебежками стал пробираться к овражку (к балочке) где должна была меня ждать моя машина. Наконец я приполз туда и с удивлением обнаружил, что машины уже нет. Она уехала, не дождавшись меня – начальника отдела. Видно, не выдержали нервы у моего старшего помощника. Сначала было я его обругал про себя последними словами, но что из этого толку? Трус, сукин сын и т.д. На песке я увидел отпечатки пути машины, она поехала прямо по дороге на восток, к Сталинграду. После мой помощник, к которому я обратился с упреком (не хватило сил обругать его последними словами), оправдывался тем, что рядом с машиной упала бомба и что-де немецкий летчик целился в них.
Как бы там ни было, но меня взяла досада. Бросить начальника в самом неподходящем месте. Сейчас сюда придут немцы. Только тут я заметил, что многочасовая бомбежка не прошла даром. На полянке за домами лежало несколько трупов. У дороги – разбитая эмка и сильно покореженный грузовик. И никого нет, ни одной живой души.
Надежды на то, что приедет или проедет мимо какая-нибудь машина – никакой. Вот-вот немецкие мотоциклисты будут здесь. Надо было решать, что делать. Я решил отправиться пешком на восток и вышел из оврага в степь. Бескрайняя, непривычная для северного человека степь. И я один в этой степи. Может быть сейчас тебя нагонят немцы. Это, пожалуй, страшнее смерти для офицера. И вот я отправился ускоренным шагом, ориентировавшись напрямик, частью через пашню. День клонится к вечеру. Сзади, на западе слышна стрельба, рвутся шрапнельные снаряды. На мое счастье, у меня была карта и с грехом пополам, сориентировавшись (никаких местных предметов, кроме оставшейся сзади Верхне-Царицинской станицы не было) пошел прямиками ускоренным шагом. Стало уже темновато, тогда я увидел вдали группу людей. Может быть, это были немцы? Но я увидел, что шли они понуро и в ту же сторону, куда и я; вероятно, это была какая-то группа отступавших наших солдат. Я не стал сворачивать к ним и пошел дальше. Стало уже почти совсем темно, когда я вышел на какую то степную проселочную дорогу, гладкую, покрытую слоем мягкой пыли. По моим расчетам это должна быть дорога на Бекетовку – большое село южнее Сталинграда.
Я пошел по этой дороге, ориентируясь на восток, и вдруг услышал сзади шум идущей машины. Надежда добраться с этой машиной до Бекетовки казалась заманчивой, но надо было действовать решительно.
Я вынул пистолет, поднял его в руке и встал в "грозную" позицию.
Машина остановилась. Шофер, увидев офицера, козырнул и доложил, что ехать на машине нельзя, она была без резины и ехала на ободах. Удивительно изобретателен русский шофер-солдат. Позднее я хорошо узнал, что если у немецкого шофера ломалась машина, он никогда сам не пытался ее починить, а вызывал механика. У нас такой порядок был невозможен и шофер сам должен был установить поломку и устранить ее, что и удавалось в ряде случаев. Недаром наши шоферы ценились немцами и при попадании в плен их сразу же сажали за руль. Мы сами брали в обратный плен таких шоферов.
Парень, который вел машину, где-то подобрал ее брошенной, без резины. Поковырявшись в моторе и установив наличие горючего в баке, он завел машину и поехал. Благо, степная дорога, покрытая мягким слоем пыли, как-то сглаживала толчки, и возможность ехать без резины (конечно, тихонько) существовала. Я сел рядом с шофером в кабине и мы поехали. Ехали мы, вероятно, километров с 20, может быть и несколько больше, а пешком я прошел не менее 15 километров. Поздно ночью мы въехали в Бекетовку. Поблагодарив шофера, я вошел в первую попавшуюся избу, в которой было человек 10 спавших солдат. Я тотчас же, растянувшись на полу, крепко заснул. Повезло мне на сей раз чертовски. Если бы не эта машина, неизвестно, как бы сложились дела. Немцы были недалеко.
На южной окраине Сталинграда
Утром, несколько отдохнувший, я пошел искать свой штаб. … Офицер указал мне на ближайший лесок (заросли ветел) и сказал, что какой-то штаб в этом лесу. Я направился в лесок и скоро встретил знакомых штабных офицеров, нашел свой отдел, явившись перед своими помощниками в качестве "упавшего с неба". Все были удивлены, мой старший помощник доложил мне, что они были уверены, что я убит и поэтому, дескать, не стали меня дожидаться и выехали из Верхне-Царицинской. Тем более, что рядом с машиной упала бомба. Чего мне оставалось делать? Я постыдил его и заметил, что надо бы было убедиться, что я убит. Он не знал, что мне в жизни в общем везло. …
В этом лесу мы были всего лишь два или три дня и вскоре перебазировались несколько на север и оказались на берегу Волги. Тот же лесок со множеством небольших озер. От Волги было менее 500 метров, несколько южнее в 2 километрах была пристань Сарепта. На этот раз расположение штаба 64 Армии было заранее подготовлено и оборудовано. Все отделы штаба получили блиндажи, построенные саперами. Внутри блиндажа были сделаны нары для спанья и стоял небольшой стол для работы. Вскоре в блиндаже была даже поставлена буржуйка, так как по ночам на Волге становилось холодно. Штаб разместился на довольно большом пространстве в редком лесу. Видно было, что здесь когда-то текла Волга, а теперь остались только небольшие озера, частью поросшие травой. На северо-запад от нас была гора (высокий берег Волги), на которой виднелось здание электростанции, правее были видны постройки Химического завода № 91. Блиндаж нашего отдела стоял в ряду блиндажей других отделов штаба, на краю леса и на берегу озера, в котором, как оказалось скоро, водились сазаны. Справа от нас в редком леске была построена столовая и располагались походные кухни. Слева, невдалеке в каком-то сравнительно большом легком здании располагалось командование армии. В этом здании происходили иногда совещания начальников отделов штаба.
Наш блиндаж был покрыт тремя скатами бревен, он вполне защищал от действия осколков бомб и снарядов. Накаты бревен были засыпаны землею и даже частично замаскированы дерном. Жить в таком блиндаже было хотя и тесно, но конечно лучше, чем на чистом воздухе, тем более, что по ночам становилось холодновато. Сверху, сквозь щели наката, правда, сыпался песок, но на него не приходилось обращать внимания. Скоро в блиндаже завелись и мыши, но это нас также не смущало.
Первые дни нашей работы на новом месте прошли в обычных занятиях. Мне пришлось разместить химическую роту армии неподалеку с согласия командования. Она, конечно, могла пригодиться в случае чрезвычайных обстоятельств. От моего блиндажа до расположения роты было метров 250 и мне приходилось постоянно посещать роту и контролировать занятия.
Первое время в новом расположении штаба мы устроились по-фронтовому хорошо и работали нормально.
Наш штаб работал, организуя оборону южной части Сталинграда. А по сводкам, в северной части города начались уличные бои. Мы устраивали оборонительные рубежи, удерживая немцев от продвижения к югу от Сталинграда. Южнее нас стояла 57 Армия генерала Ф.И.Толбухина (озеро Цаца). Моя задача в организации обороны состояла в химической разведке и в особенности в подготовке огнеметных рот, которые формировались и ускоренно обучались в лесах за Волгой и на острове Сарпа южнее Сталинграда. Формировались роты из нового состава, поступавшего к нам. Обучение продолжалось от двух недель до месяца. Надо сказать, что огнеметные подразделения были весьма уязвимы в бою. Их задача состояла в том, чтобы выйти на передний край обороны, чуть ли не на 20 метров от переднего края противника, дать в нужный момент огонь по приказу командования. Это в конце концов иногда удавалось, но после огневой атаки рота становилась совершенно беззащитной. У них не было никаких средств обороны кроме винтовок. А немцы, после огнеметной атаки открывали сильнейший огонь по расположению роты, так что часто от нее почти ничего не оставалось. Сколько таких рот было сформировано и обучено! Я восхищался прекрасными ребятами, молодыми, здоровыми, красивыми, отправляя каждый раз роту на позицию. Через два три дня, как правило, ко мне являлся один из офицеров роты и докладывал, что после успешной огнеметной атаки, немцы открывали такой огонь по беззащитной роте, что от нее уцелели только 5-6 человек. И снова на острове Сарпа начиналась формирование следующих рот.
В первые дни нашего пребывания в новом расположении штаба армии, ко мне приехал мой специальный начальник – Начальник Управления химических войск фронта (Сталинградского) генерал Д.Петухов Он был моим товарищем по командным Военно-химическим курсам в Москве в 1920-1921 гг. Естественно, мы встретились как старые друзья. Познакомившись с работой моего отдела и информировав меня о событиях на военно-химическом фронте, он пригласил меня проехаться с ним на эмке, осмотреть тыловые линии обороны и познакомиться с местностью на юг и на юго-запад от нашего штаба. Мы ехали вполне спокойно, казалось никого нет, кроме небольших групп наших солдат, выполнявших какие то поручения начальства. Но вот мы въехали в пространство, где вообще никого не было. Мы мило разговаривали, вспоминая давно прошедшие времена и вдруг услышали неподалеку пулеметную стрельбу. Видимо, мы попали совсем не туда, куда нужно. Где мы ездили, я сейчас уже не помню, но помню лишь озеро Цаца. Услышав стрельбу, мы поняли, что пора возвращаться. На наше несчастье, на самом опасном (по нашему мнению) участке машина так безнадежно застряла в овражке в песке, что казалось надо ее бросить и идти назад пешком. С большим трудом, мы ее откопали и общими усилиями сдвинули с места. Произошло это потому, что все мосты на дорогах были уничтожены. Нам в общем повезло, так как оказалось по возвращении, что румынские части и наш передний край были совсем не далеко.
До сих пор я не могу забыть ужасной картины разрушения Сталинграда фашистами. Перед тем, как мы расположились в блиндаже, я по какому-то делу побывал в Сталинграде – старинном Царицыне, напомнившем обычные виды старинного губернского города. Большая часть построек была деревянной, только на севере города возвышались каменные здания. И вот теперь все это подверглось жестоким бомбежкам. Из дверей нашего блиндажа Сталинград был довольно хорошо виден. Помню, в один прекрасный день мы услышали гул многочисленных фашистских самолетов и увидели совсем близко несколько десятков бомбардировщиков, прилетевших бомбить Сталинград и Волгу, по которой еще ходили суда, перевозя раненых, эвакуируя население и осуществляя функции снабжения. В течение часа–двух продолжалась бомбежка. Гром разрывов бомб доходил до нас. Показался дым и начался пожар города. Бомбардировщики наконец улетели, а пожар разгорался и ночью мы видели, как вспыхивали деревянные здания одно за другим. На следующий день та же самая армада фашистских самолетов прилетела вновь, и все началось с начала. Так продолжалось, пожалуй, больше двух недель. А пожар Сталинграда продолжался дольше, около месяца. Над городом стояли клубы черного дыма, в отдельные дни города было совершенно не видно за дымом. От города остались грандиозные развалины на высоком берегу Волги. Я думаю, что спустя три месяца после этой зверской операции по разрушению города, немцы сами себе грызли пальцы. Сжатые в кольцо окружения при сильнейшем морозе, они фактически не имели укрытий, и даже топлива для костров.
С работниками штаба у меня были хорошие товарищеские отношения. Особенно близко я сошелся с Начальником инженерных войск армии Ю.В.Бордзиловским (умер в 1983). Мы много разговаривали с ним о различных вопросах и часто вместе выполняли разные поручения командования. Это был интересный человек, впоследствии довольно широко известный генерал-полковник. Где-то мы с ним не встречались впоследствии. Он навестил меня, когда я лежал в известной Берлинской больнице "Шарите", в форме генерала польской армии с эполетами и аксельбантами, чем он произвел переполох во всей клинике. Навещал я его в Польше, где он был начальником шваба в послевоенное время у Рокоссовского. Встречался с ним и в Москве, и мы поздравляли друг друга письмами к праздникам. …
Время от времени к нам в штаб приезжали представители верховного командования, иногда в результате таких приездов командование армии ставило перед нами новые задачи. Так, в октябре к нам приезжал маршал А.М.Василевский. После его отъезда в оперативном и разведывательном отделах наступило оживление. Но о сути дела ничего пока не сообщали. Только позднее, после другого приезда Василевского я узнал о готовящейся Калачской операции, узнал – с условием молчать, как рыба.
Между тем командующий М.С.Шумилов однажды вызвал меня и приказал организовать в широком масштабе производство зажигательных бутылок для борьбы с танками противника. Естественно, такое производство всего целесообразнее было организовать на заводе № 91, который был на горе не более чем в километре от нас. Я отправился на завод. Разбомбив и сжегши Сталинград, фашисты не трогали электростанции и завода. Видимо, они имели какие-то расчеты на эти предприятия. Завод, несмотря на тяжелые бои вокруг, был целехонек. Мало того; его огромный заводский двор был заставлен железнодорожными цистернами со спиртом и вагонами с различными химикатами. Мне стало страшно, когда я увидел все это. Упади тут случайно лишь одна, даже просто зажигательная бомба, и случилось бы такое, что трудно себе представить.
Директор завода, к которому я пришел – еврей – оказался довольно храбрым человеком. Он оставался на территории завода и даже жил там, хотя, конечно, хорошо знал, какая опасность грозит ему и заводу. Он понял предложение о производстве бутылок, мы обсудили с ним некоторые детали, и производство с помощью оставшихся на заводе рабочих началось в довольно широком масштабе; мы теперь могли снабжать части этим невзрачным, но грозным для танков противника оружием. В связи с производством мне приходилось ходить на завод почти ежедневно. Беспокоил огромный запас на заводе спирта, что с ним надо было делать, мы не знали. …
На заводе имелись и другие химикаты, которыми нам приходилось пользоваться. Так, однажды врач штаба армии Э.Андреева, впоследствии врач Военной академии им. Фрунзе, – мужественная женщина – однажды сказала мне, что у многих машинисток штаба на руках чесотка и у нее нет никаких средств для ее лечения. Я предложил приготовить ртутно-серную мазь. Пришлось на заводе найти несколько термометров для добычи ртути, серный цвет нашелся в лаборатории, и я приготовил там ртутно-серную мазь на вазелине, которую и передал врачу. Эффект был полный. Я привожу эти мелкие эпизоды лишь потому, что они всплывают в памяти в процессе писания. Конечно, не эти мелочи волновали нас в то время, а куда более серьезные дела.
Между тем, оборона Сталинграда как-то стабилизировалась. В отдельных частях города, особенно в северной его половине, шли напряженные каждодневные бои, уличные и в отдельных домах, скелеты которых уцелели. Мы каждый день изучали сводки, полученные из 62 Армии. Впрочем, и у нас время от времени возникал то артогонь, то даже неподалеку была слышна стрельба. Я лично полагал, что немцы готовят переправу через Волгу севернее или южнее города, но этого не происходило. Бомбежки, правда продолжались, они велись с целью воспрепятствовать нашим пароходам перевозить за Волгу раненых и привозить боеприпасы, горючее и другое имущество. Бомбы часто падали в Волгу чуть повыше нас. На это обратили внимание солдаты Химической роты, которые обнаружили, что в результате бомбежек мимо роты плывут к верху брюхом оглушенные взрывами осетры. Иногда удавалось перехватить на лодке такую рыбину метровой длины. Ротный повар, работавший ранее в каком-то минском ресторане, делал из такой рыбы довольно вкусные вещи. …
Ночью в полной темноте над нами постоянно летали самолеты. Трудно было установить, чьи они. Вероятно, были и немецкие, но были и наши У-2, которые управлялись женщинами Женского авиационного полка. Эти У-2, летавшие низко, наводили панику на немцев, засевших в окопах и по ночам, видимо, спавших. Наши летчицы женщины бросали на них бутылки с горючим и небольшие бомбы. Сбить эти самолеты немцам было трудно. Их зенитные средства были рассчитаны на гораздо большие высоты полета.
С середины октября в ваш штаб неоднократно приезжало, как уже говорилось высокое начальство из Москвы (маршалы Воронов, Василевский и др.). Вообще, это было в порядке вещей, но все же было очевидно, что планировалось что-то особенное. 7 ноября, когда мы отмечали праздник Октябрьской революции, я узнал, что на фронте готовится крупная операция, что именно, точно я еще не знал. Но работы у нас прибавилось.
Когда в фронтовых условиях живешь на одном месте месяц или более, кажется что ты живешь почти дома, привыкаешь к обстановке к окружающим людям, товарищам. Поэтому предчувствие, что должно что-то произойти, вместе с минимальными сведениями и увеличением объема работы, предвещали перемены, и это вызывало какие-то новые переживания. Что будет? Наступала зима с холодами и снегом, на Волге стали замерзать прибрежные лагуны, и временами шел мелкий лед. Как-то думалось, что придется зимовать в своем блиндаже. Но на фронте всегда приходится быть готовым к внезапным и притом совершенно неожиданным переменам. Вероятно, 10-13 ноября я был вызван к командующему армией, и М.С.Шумилов показал мне телеграмму из штаба фронта. Начальник химических войск фронта генерал Михайлус (недавно назначенный вместо ушедшего на должность Начальника Военно-химической академии генерала Петухова) сообщал, что я назначен на должность начальника оперативно-разведывательного отдела Химического управления Сталинградского фронта.
19 ноября началась операция под Калачем. Мы все … с волнением читали сводки и детально следили по картам за ходом боев и, естественно, радовались. Но мне надо было выполнять предписание. Переправиться через Волгу непосредственно у расположения штаба было невозможно, пришлось добираться до штаба окружным путем. Меня отвезли на машине в Красный Яр. Было довольно холодно. Там я долго ждал переправы через Волгу, по которой шла шуга. К счастью, начальник инженерной службы 57 Армии перевозил через Волгу на каком-то старом пароходе какое-то имущество, и я случайно попал в очередной рейс. Наконец, переправившись, я прибыл с попутными машинами в Среднюю Ахтубу, недалеко от расположения штаба Сталинградского фронта. Был вечер, и я попал ночевать в чистый домик. Когда я присел поесть и выложил на стол свой паек - селедку и черный хлеб, хозяйка, увидев мою селедку, всплеснула руками и сказала, что ее надо выбросить. Она тотчас же принесла мне селедку своего посола (залом), и я с большим удовольствием "заправился" этим деликатесом (которого с тех пор мне не удалось более поесть). Утром она меня снова очень хорошо накормила.
В штабе Сталинградского фронта
Химическое управление Сталинградского фронта располагалось в обширном блиндаже, состоящем из двух "комнат". Вместо нар в прежнем нашем блиндаже в 64 Армии здесь стояли кровати с матрацами, но кажется (не могу сейчас вспомнить), не было белья, без которого мы обходились с самого начала службы. Представившись начальству, я познакомился с офицерами Управления и со своими помощниками. …
Я немедленно приступил к исполнению своих новых обязанностей. … Характер работы оказался здесь более бюрократическим чем в штабе армии. Михайлус не был боевым генералом и в своей деятельности напирал на канцелярщину, на бумаги, на составление таблиц, часто совершение ненужных расчетов, на излишне подробные и мало нужные указания, рассылавшиеся по армиям. Хотя всем этим занимался довольно многочисленный штат офицеров, приходилось и на мою долю немало работы. Помощники были недостаточно подготовленными по военно-химическому делу и недостаточно опытными. Приходилось иногда переделывать то, что они подготовили, или давать конкретные указания о переработке подготовленных документов. Кроме того, приходилось знакомиться с разными документами, поступавшими к нам от Армий и Разведупра, в частности с военными уставами немцев и описаниями немецкой химической техники. Все это было куда скучнее, чем более живая и подвижная работа в штабе 64 Армии. К счастью, мы недолго оставались в Средней Ахтубе. Окружение немцев в Сталинградском котле и провал попыток войск Манштейна прорвать окружение привели к тому, что мы начали наступление в Сальских степях и на Дону. Скоро удалось значительно потеснить немцев, и обстановка на фронте коренным образом изменилась.
Сейчас я уже не помню, сколько точно времени провели мы в Средней Ахтубе. Но уже в начале декабря, когда стояли сильные морозы, штаб фронта был перебазирован на юго-запад в район Котельниково. … Наш фронт был переименован в "Южный фронт" и новая задача, которая была поставлена перед фронтом, – это освобождение Донбасса от немцев. В Котельниково мы пробыли, однако, недолго. Фронт уходил дальше на юг и юго-запад, был взят Ростов, бои шли у Таганрога.
Наш штаб продолжал перемещаться на юг. По нескольку дней мы провели в селениях Засальская, Сальско-Кагальницкая, Каракаш и наконец 27 февраля 1943 г. прибыли в Батайск и расположились здесь более основательно. Я со своим отделом расположился в небольшой, чисто выбеленной хатке. Погода стояла хорошая, весь день было солнечно, правда, ночью в избе было холодновато. Все же здесь было удобно работать.
Наша хата была в районе железнодорожной станции. Потрясающее зрелище представляла собой эта огромная узловая станция. Многочисленные железнодорожные пути были сплошь заставлены товарными поездами. Вагоны, вагоны, без конца вагоны. Несколько поездов были гружены пшеницей. Это немцы везли ее с северного Кавказа к себе в Германию, но не смогли уехать далее Батайска и Ростова, так как железная дорога на север и на запад была перерезана нашими наступавшими частями. Вместе с хлебом и разным награбленным фашистами имуществом, предназначенным для отправки в Германию, целые составы были гружены встречными грузами из Германии. По долгу службы я должен был установить, не было ли среди этих грузов химического имущества, отравляющих веществ и ядов. Поэтому со своими помощниками я вскрывал вагон за вагоном и осматривая грузы. Военно-химического имущества обнаружено не было, вопреки многочисленным донесениям начальника химической службы дивизий о том, что немцы готовы применить химическое оружие. Зато я обнаружил несколько вагонов, груженных химикатами. Особенно много было метилового спирта в мелкой упаковке (по 200 г). Надписи на бутылочках были немецкие. Несомненно, они были предназначены для наших солдат, которые, не понимая разницы между метиловым и этиловым спиртами, по запаху могли принять метиловый спирт за пищевой этиловый, и выпив, умереть. Это, конечно, было своеобразное химическое оружие. К сожалению, мне были известны довольно многочисленные случаи отравления метиловым спиртом даже офицеров. Мне пришлось порекомендовать полностью уничтожить найденный метиловый спирт, которым был гружен по меньшей мере один обнаруженный мною вагон.
Но меня еще более потрясло, когда в одном из вагонов было обнаружено больше количество двойной соли цианистый калий – цианистая ртуть. Это зелье, как нам было известно, предназначалось для умерщвления детей. Стоило кисточкой помазать раствором этой соли по губам ребенка, как смерть наступала почти немедленно. Немцы вели тотальную войну не против советской армии, а против народа. Нашел я и некоторые другие химикаты, сейчас не помню уже, что именно.
Кроме этого, в немецких поездах, прибывших из Германии, было множество литературы на немецком языке. Она предназначалась для немецких солдат. Здесь были военные уставы, различные инструкции, описания наших танков и даже "Катюш". Наряду с этим немцы везли для своих войск популярные журналы, песенники, сборники солдатских анекдотов. Мне попадались книжки совершенно нецензурного содержания. Два или три дня я продолжал это обследование вместе с помощниками.
Среди немецкого военного имущества мы обнаружили большое количество различных сигнальных дымовых шашек, с которыми частично я встречался и раньше. Я взял ряд образцов и на квартире произвел их подробное обследование, обнаружил дымовую смесь, механизм запала и т.д. Совершенно случайно довольно большое количество дымовой смеси, изъятой из шашек, я высыпал в печурку в своей квартире, легкомысленно надеясь, что она сгорит и весь дым выйдет через трубу. Но на другой день, когда хозяйка затопила печь, оказалось что дыму образовалось такое невероятное количество, что большая его часть заполнила избу к ужасу хозяйки.
Из Батайска мы перебазировались в поселок Таврический, затем в станицу Большую Крепинскую и, наконец, попали в Ростов. Все эти частые переезды нарушали повседневную работу, которой хотя и было немного, но приходилось каждодневно заниматься. В Батайске осталась из нашего управления только снабженческая часть. Немцы, укрепившись на западном берегу Дона, ожесточенно сопротивлялись. Они постоянно бомбили нас, в том числе и в Ростове. В Батайске одна из бомб упала на дом, где размещались наши снабженцы, двоих убило, остальные были ранены. Мы ездили в Батайск хоронить товарищей. Да и в Ростове у нас были потери от бомбежек. Однако настроение у нас было боевое. Разгром группы Паулюса в Сталинграде, освобождение Северного Кавказа и другие успешные операции наших войск уже не вызывали сомнений в уверенности в нашей конечной победе.
Частые перебазировки штаба фронта и нашего Управления, новые задачи, которые перед нами возникали, как-то стерли воспоминания о прошлой мирной и спокойной жизни. Человек ко всему привыкает. Мы нисколько не сожалели, покидая очередной пункт дислокации штаба, к которому только что успели привыкнуть. В марте из Ростова мы перебазировались в Орехово, оттуда – в Красную поляну и 31 марта очутились в Новошахтинске. Этот шахтерский городок показался мне уютным. Особенно уютными оказались домики-коттеджи, в которых жили семьи шахтеров. Я поселился в одном из таких коттеджей и чувствовал себя в нормальной, правда – фронтовой обстановке.
В Новошахтинске были у меня неприятности. Первая – это размолвка с начальником Управления генералом Михайлусом. Однажды, придя к нему на доклад, я застал у него молодых начхимов частей, приехавших за назначением. Михайлус вздумал их экзаменовать по химии и требовал написания формул различных отравляющих веществ, Они писали эти формулы совершенно неправильно, а Михайлус, поправляя их, также делал грубые ошибки. Черт меня дернул написать правильную формулу какого-то арсина. Это страшно разозлило Михайлуса (начальство всегда право), и между нами возникла, как пишется в русских летописях, "нелюбовь".
Другая неприятность чуть ли не стоила мне жизни. Однажды утром я вышел из своего домика, и вдруг неожиданно невдалеке разорвалась бомба, сброшенная немцами. Я не помню собственно, что было. Очнулся я в полевом госпитале, около меня стоял врач … Он сообщил мне, что я более 6 часов был без сознания. Страшно болела голова, она была перевязана. В дальнейшем я узнал от врача, что меня подобрали на улице и сочли убитым и даже уже хотели похоронить. Но кто-то, взявшись за пульс, обнаружил, что я жив и меня привезли в госпиталь тут же в Новошахтинске. Шальной осколок ударил меня рикошетом в левую надбровную дугу, вырвал кусок кожи с мясом. К счастью, попадание оказалось не прямым, и мою рану квалифицировали в госпитале как контузию. Висевший оторванный клочок был прилеплен врачом на старое место и прирос. Пролежал я в госпитале 8 дней, пережил несколько бомбежек и вышел с повязкой на лбу. Казалось, все кончилось без последствий, но оказалось, что последствия были.
Через некоторое время я был вызван к Михайлусу, который сообщил мне, что для меня будет спокойнее, если я буду переведен на должность Начальника химической службы тыла 4-го Украинского фронта. Чувствовал я себя в эти дни неважно и не стал сопротивляться. К тому же, новая должность была самостоятельной. Покинув Управление Химических войск фронта, я принял новую должность. У меня было 6 помощников и работы на новом месте оказалось достаточно. Я перебазировался, естественно, во второй эшелон штаба фронта.
В средине мая 1943 г. я очутился в поселке Артемовский со своими помощниками. Здесь же располагались Санупр фронта и другие тыловые учреждения. На моей ответственности оказалась химическая защита шлейфа полевых госпиталей фронта, главная часть которых располагалась в районе Минеральные воды. Были, конечно, и другие различные объекты. …
Между тем война шла своим чередом. Фронт временами медленно продвигался на запад, мы были на Украине, и наш фронт назывался 4-м Украинским. В конце августа мы перебазировались в Ровеньки, а затем в Макеевку. 19 сентября мы были уже в Карловке и работали здесь несколько дней на станции Волноваха, затем переселились в Гайгул. …
31 октября мы перебазировались в Мелитополь, где я поселился в небольшой избушке неподалеку от железнодорожной станции. В Мелитополе мой отдел работал и отдыхал достаточно нормально, хотя фронт от нас был совсем недалеко. Снова пришлось пережить бомбежки. Наш фронт готовил операцию по освобождению Крыма. Мне то и дело приходилось совершать поездки в различные части, прежде всего в химические роты, которые находились на пополнении. В то время фронтовая связь была уже достаточно надежной. Обычно я пользовался для таких поездок одним из фронтовых самолетов У-2, который мне довольно просто выделяли. Я летал в Ново-Алексеевку, Сокологорскую Акимовку, Владимировку, совхоз "Большевик" и в другие пункты. Многие из них я не успел записать в свое время. В машине такие поездки в осеннее время были невозможны. На степных дорогах стояла страшная грязь, черная и жидкая. Проехать по таким дорогам было фактически невозможно. В степи дули сильные осенние ветры, которые гнали огромное количество сломленной мясистой травы "перекати поле". В степи были сделаны небольшие заборы-загородки, около которых эта трава останавливалась, образуя иногда довольно большие горы. Трава шла здесь в качестве топлива на зиму. Близ поселков почти всюду стояли огромные бунты пшеницы, обычно поджигавшейся немцами при отступлении. Стоял едкий дым.
Итак, я сажусь в самолет, и мы летим в назначенный пункт вдвоем с летчиком. Подлетая к поселку, летчик спрашивал меня: "Где садиться?" я обычно указывал ему на самый красивый дом, в котором несомненно живет командир, к которому мы летим. Летчик разворачивал самолет и сажал его позади дома совсем рядом. И действительно, из дома выбегал офицер, отдавал рапорт.
Не раз при таких поездках приходилось принимать меры предосторожности. Помню, однажды мы полетели на юг от Мелитополя, всего километров за 30. И только я сошел с самолета в назначенном пункте, недалеко разорвался снаряд, а за ним еще несколько. Пришлось быстро добираться до цели назначения ползком, метров 300. В такого рода занятиях и хлопотах быстро прошла зима. Весна на юге наступила очень рано, совсем не так, как у нас на севере. …
[Тем временем] наши войска вступили в Крым, и началось его освобождение. Штаб фронта и тыла фронта был перебазирован в Джанкой.
Стоял конец марта, и было непривычно видеть, как в Крыму началась в это время настоящая весна. Степь покрылась зеленой травой, цвели какие-то кустики, было достаточно тепло и приятно. В Джанкое мы в последний раз здорово выпили. Ранее мы употребляли спиртное довольно редко, если не считать "сталинских 100 грамм". Мой снабженец Белоцерковский отпросился на Волгу, чтобы привезти из своих запасов бочку спирта и "кстати" посмотреть состояние химического склада в Ленинске. Через три дня он привез бочку спирта к удовольствию большинства штабников. Но обычно мы выпивали весьма осторожно, особенно в моем отделе, в составе которого было несколько ученых, в частности Л.Нестеренко из Харькова и О.А.Реутов из Москвы (ныне – академик).
В Джанкое мы выпили, однако, совершенно необычно. Немцы, как оказалось, оставили нам здесь целый музей вин. Здесь были итальянские, испанские французские и немецкие вина разных марок, большею частью - очень хорошие. И хотя многие наши соотечественники обычно предпочитают "градусы", мы не без удовольствия впервые в жизни отведали настоящие вина и нашли их прекрасными. Закусывали трофейным шоколадом, предназначавшимся для летчиков, содержавшим какие то тонизирующие добавки. Джанкой, особенно по ночам, немец бомбил. Севастополь еще не был освобожден, но, вероятно, немцы прилетали с румынских или молдавских баз. Помню трагедию: одна из бомб вечером попала в здание кинотеатра, где в это время шел сеанс. Много народу погибло.
Из Джанкоя в апреле мы перебазировались в Симферополь. Это довольно красивый, но производящий впечатление провинциального город. Здесь также я пережил несколько бомбежек и особенно последнюю в моей жизни. Расположившись на окраине города, мы не особенно заботились о защите. Но немцы, уходя, приказали уничтожить все щели. Последняя бомбежка, которую я пережил, продолжалась целую ночь. Пришлось отлеживаться в овражке около хаты.
В Симферополе был получен приказ о переформировании штаба фронта. Наш Химический отдел Управления тыла фронта был ликвидирован, и я получил предписание явиться в Москву в Главное военно-химическое управление Армии. На атом закончилась моя фронтовая служба. … В Москве я очутился 9 мая 1944 года. …
С начала июня я стал Помощником Уполномоченного Государственного комитета обороны, оставаясь, однако, на действительной военной службе. …
25 октября 1944 г. я был вызван в ГВХУ и получил приказ об увольнении в запас с действительной военной службы. Таким образом, военная служба, продолжавшаяся только в соединениях и частях армии боле 15 лет и не менее 10 лет в территориальных и других войсках и на ежегодных сборах, окончательно закончилась. Однако военный китель мне предстояло носить некоторое время и далее. Я вскоре перевез семью из Горького в Москву, и вновь наступило для меня мирное время. …
Пять месяцев в Германии
В самом начале мая 1945 г., когда было ясно, что взятие Берлина произойдет не сегодня-завтра, в ВКВШ [6] было получено распоряжение – направить в Германию комиссию ВКВШ для выявления и сбора научного оборудования и литературы с целью обеспечения высших учебных заведений необходимыми средствами обучения. Речь шла, прежде всего, об учебных заведениях, которые находились на оккупированной гитлеровцами территории. С.В.Кафтанов [7] не особенно хотел отправлять меня в Германию в составе комиссии, так как университеты нуждались в особом внимании ВКВШ [8] . Но в конце концов я был назначен заместителем председателя комиссии. Председателем был назначен Начальник военного отдела ВКВШ, генерал П.Н.Скородумов. Этот генерал инженерной службы по своей внешности вполне соответствовал своему званию. Он был выше среднего роста с небольшим пузом, всегда весьма аккуратно, с некоторой щеголеватостью одевался и своим мундиром и штанами с лампасами производил впечатление высокопоставленного штабного генерала. […] У нас в ВКВШ он сидел в особом кабинете Начальника военного отдела, учрежденного во время войны для обеспечения военной подготовки в вузах и подготовки из состава студентов офицеров.
В распоряжении нашей группы было довольно много профессоров, главным образом московских и ленинградских вузов, которые имели задачей вести в Германии оперативную работу по выявлению, осмотру и, конечно, оценке имущества, пригодного для учебных целей и исследовательской работы в вузах. Руководство этой группой профессоров осуществлялось Скородумовым и мною.
Мы выехали из Москвы 5 мая 1945 г., получив военное обмундирование, далеко не офицерское. Будучи подполковником, я мог еще пользоваться кителем и шинелью, оставшиеся у меня после военной службы. Мы летели в самолете ИЛ-4 и через три часа были в Варшаве.
Очень грустное впечатление произвел этот разрушенный войной город. Тогда я не знал подробно о событиях, которые произошли в Варшаве за год до окончания войны и, приехав сюда, лишь удивлялся огромным разрушенным районам. Собственно, других впечатлений от Варшавы у меня в то время не осталось. Впрочем, одна мелочь уцелела в памяти. Меня удивило, что молодые ребята-варшавяне, ставшие взрослыми лишь в годы войны, как правило, болтались без дела и пытались торговать. Вот один из них разложил перед собой десяток папирос и продавал их поштучно. Таких "торговцев" оказалось немало. Между тем, в городе начались работы по расчистке завалов, по ремонту сколько-нибудь пригодных для жилья зданий. Кто-то из нас спросил одного из таких "торговцев", почему он не хочет работать для восстановления города, на что был получен весьма уклончивый и неясный ответ. После этого парень тотчас же смылся.
В Варшаве мы пробыли недолго и утром, на следующий день были в Берлине (7 мая) и высадились на аэродроме в центре города. Сойдя с самолета и ожидая указаний, куда именно нам следует направиться, рассматривали с интересом остатки "былого величия" этого центрального германского аэродрома, способного, несмотря на некоторые повреждения принимать и отправлять самолеты. Сидели мы часа два и вдруг к нам весьма приветливо обратились какие-то американские офицеры. В то время "дух союзничества" между США и СССР еще не подвергся дискриминации, и американцы искренно восхищались победами советской армии. Они обратились к нам по-английски, мы отвечали им по-русски, но это не помешало и нам и им понять, что между нами существует, по крайней мере, внешне, искренняя симпатия. Среди офицеров был американский полковник. Посоветовавшись с П.Н.Скородумовым, мы решили угостить американцев русской водкой, которую мы не забыли захватить с собой из Москвы. Тотчас же все было организовано по-походному, и вскоре американцы быстро захмелели и начали проявлять тенденцию обнимать нас. …
Вскоре мы узнали, что нам отвели помещение в Карлсхорсте, куда нас отвезли на машине и где мы ночевали. Но на другой день нас перебазировали в небольшой городок, километрах в 20 от Берлина – Нейенхаген. Мы заняли здесь вдвоем со Скородумовым большой двухэтажный дом, довольно хорошо обставленный, и поселились в нем с полными удобствами.
Война еще формально не кончилась. В Берлине кое-где слышалась стрельба. Тем не менее, с первого дня своего пребывания мы большую часть времени проводили в Берлине, знакомясь с городом и его центральными районами. В то время Берлин представлял собой страшное зрелище. Вся центральная часть его была в развалинах. Всюду еще дымящиеся следы только что закончившихся боев. Из всех окон многоэтажных домов виднелись "белые флаги" – простыни и прочее, означавшие, что жители соответствующих квартир капитулировали. Однако ходить по такому капитулировавшему Берлину было далеко не безопасно. Отдельные отчаявшиеся снайперы брали "на мушку" любого советского военнослужащего. На улицах было еще немало неубранных трупов. Особое впечатление производили огромные бетонные сооружения – бункера-бомбоубежища. Всюду торчали еще фашистские плакаты. Больше всего было плакатов, призывавших к бдительности – надписи на них: "хорьх". Небезынтересно было смотреть на многоэтажные здания, прошитые бомбами до основания. Некоторые из таких зданий как бы представляли жизнь немцев "в разрезе". Вот здание, на всех этажах которого обнажены кухни, ванные комнаты, бывшие довольно роскошные залы, любопытство толкало нас, впервые очутившихся за рубежами своей страны, посетить уцелевшие от разрушений районы города. Пользуясь картами-планами (немецкими и русскими), которых было достаточно, мы знакомились с городом.
Особенно вспоминается день победы – 9 мая. Мы приехали на машине в центр – Тиргартен. Помню огромные толпы наших ликующих солдат с небольшой примесью иностранных – французов и англичан. Все кричали, шумели, иногда стреляли в воздух из различных автоматов, винтовок и пистолетов. Радость была всеобщая. Победу отмечали знатно и внушительно, хотя выражение радости у наших солдат "славян" было непосредственным и искренним. Конечно, было в толпе солдат и довольно много "выпивших" где-то. Вероятно, были ликвидированы некоторые запасы "сталинских 100-граммовок". Мы бродили в толпе ликующих и сами были полны радости и восторга.
После праздника первого дня победы, носившего по инерции еще чисто фронтовой характер (стрельба из ручного оружия), для меня и П.Н.Скородумова начались будни работы, ради которой мы приехали в Германию. Нам надлежало обследовать исследовательские, вузовские и промышленные лаборатории и собрать все, что могло бы пригодиться в учебном процессе наших учебных заведений и облегчить тяжелое положение вузов, которые были на территории, оккупировавшейся фашистами в годы войны.
В нашем распоряжении была довольно многочисленная группа ученых из Москвы, Ленинграда и других центров. Среди них были видные квалифицированные специалисты в различных областях науки и техники. Всем им было выдано военное обмундирование, и они прицепили себе погоны, какие кто хотел, вплоть до полковника. При этом все они не имели никакого представления об армейском порядке, о дисциплине и прочем, что вело иногда к смешным недоразумениям. … Каждое утро в нашей резиденции в Нейенхагене появлялись многие из этих ученых, получали (по согласованию) конкретные задания и уезжали в Берлин и другие города. Хотя они нам и подчинялись, но в сложившейся обстановке работали и вели себя самостоятельно. Они добывали себе автомашины – "Опель", BMW и другие – и ездили по всей Германии и иногда даже по другим странам. Иной раз лишь через неделю-две они являлись к нам с докладами и получали указания.
После утреннего приема ученых и различных должностных лиц, мы сами отправлялись в Берлин для ознакомления с достаточно хорошо известными вузами, лабораториями и учреждениями. Пользуясь старыми планами Берлина и некоторыми книжками, описывавшими город, мы обследовали не только то, что уцелело от бомбежек, но и среди развалин находили книжные магазины и пытались найти магазины лабораторного оборудования.
Хозяева нашего дома были люди довольно зажиточные. Самого хозяина не было на месте, он, как сказала мне хозяйка, был в армии, от него не было давно известий и, может быть, он находился у нас в плену. Отец хозяина – старик, выселенный из дома и живший где-то у соседей, с утра до вечера работал на огородном участке около дома, то удобряя (из выгребной ямы у дома) те или иные грядки, то вскапывая новые грядки, на которые он сажал овощи. Он собирал несколько урожаев за лето и, сняв урожай с одной из грядок, он тут же ее перекапывал и сажал что-то другое. В саду было много фруктовых деревьев, выращенных так, что их ветви образовывали разные причудливые фигуры. Жена хозяина 35-летняя фрау очень редко показывалась на дворе. Впрочем, она однажды пришла ко мне с какой-то просьбой по дому и удивила меня, проведя пальцем по столу: "Фу, штауб!", и попросила разрешения сделать уборку в моей комнате. У нас была специальная уборщица из русских, и я сказал, что доволен ее работой. Она с возмущением спросила меня, как я могу жить в такой грязи. Пришлось разрешить ей сделать уборку в моих апартаментах. Через два часа мои две комнаты были "вылизаны". Действительно, после уборки стало ясно, что у меня было порядочно грязно и пыльно. Я поблагодарил и вместе с тем удивился такой приверженности немок к наведению чистоты. Впрочем, я скоро убедился, что главным занятием немецких хозяек было ежедневное, усердное мытье окон снаружи (внутри я не знаю). В сущности, такими столкновениями и ограничивались наши редкие встречи с хозяевами дома.
Что касается моих собственных рекогносцировок в Берлине, то я, прежде всего, заинтересовался "Технише Хохшуле" в Берлине, в Шарлотенбурге. Это было огромное по нашим масштабам высшее учебное заведение, занимавшее большую территорию с многими корпусами институтов. Во многих из них побывали уже, видимо, наши ребята, но раньше их свои же немецкие любители легкой добычи. Об этом свидетельствовали вскрытые в лабораториях сейфы, валявшиеся на полу разные предметы, в том числе платино-родиевые термопары и другие. По-видимому, термопары эти были приняты за обыкновенный кусок медной проволоки и брошены. Тащили же прежде всего вещи, которые казались пригодными для каких-нибудь целей, в том числе фотоаппаратуру, объективы, непонятные, но красиво выглядевшие предметы оборудования, которые, впрочем, выбрасывались во дворе при ближайшем рассмотрении.
Когда я впервые приехал в Высшую техническую школу, на дворе лежали еще неубранные трупы немецких солдат. Видимо, здесь был один из последних опорных пунктов. Я вошел в одно из помещений и к своему удовольствию, попал в химическую лабораторию. Здесь же была и лабораторная библиотека с комплектами научных журналов. В лаборатории я застал какого-то немца, почтительно спросившего меня, чем я интересуюсь. Я знал тогда немецкий язык совсем плохо и спросил все же немца, какая это лаборатория. Оказалось, что это лаборатория Института химической технологии. Мы сели и начали разговор о занятиях этой лаборатории. Немец спросил меня, не химик ли я, и узнав, что я коллоидник, почтительно спросил мою фамилию. Я назвался. Он тотчас же пошел к полке с книгами, достал указатели "Хемишес Центральблатт", быстро нашел мою фамилию, а по ней несколько рефератов моих статей и спросил, не мои ли это статьи? После моего утвердительного ответа он начал мне развивать свои соображения о необходимости заключения тесного союза между СССР и Германией. Он уверял, что такой союз был бы не только лучшим выражением мирного договора, но и привел бы к быстрому техническому прогрессу. У вас – говорил он – много сырья, у нас – технология, что было бы для обеих сторон весьма плодотворно. Он, конечно, ничего не понимал в политике.
В дальнейшем я многократно бывал в Шарлотенбурге и довольно хорошо познакомился с химическими и химико-техническими лабораториями. Были туда направлены соответствующе люди для учета и изъятия имущества. Между прочим, я попал однажды в лабораторию известного физикохимика Макса Фольмера. Здесь никого не было, но лаборатория была в полном порядке. Видимо, работа здесь шла до самого конца, т.е. до взятия Берлина. Меня удивило, что в этой лаборатории, наряду с довольно сложными установками и приборами, на одной из полок стоял старинный капиллярный электрометр Липпмана в прекрасном состоянии. Я работал с этим прибором в студенческие годы и как руководитель практикума в Нижнем Новгороде, но еще перед войной эти приборы у нас были выброшены.
Впоследствии мне удалось познакомиться с Фольмером и провести с ним часа два в приятной беседе. К сожалению, большая часть немецких ученых, в частности, химиков в то время совершенно исчезла, не посещала своих лабораторий, видимо, боясь попасть в неприятную ситуацию при встрече с нами.
Прочно остались в памяти потрясающие сцены, которые происходили в мае 1945 г. в Берлине и в его окрестностях. Я видел многие десятки тысяч людей разных национальностей, освобожденных из лагерей смерти гитлеровцев. Они были собраны в Берлине для отправки в свои страны. Потрясала не только их масса, но главным образом внешний вид – кожа и кости. Хотя они еще не оправились от голода и мучений, которые им пришлось перенести в лагерях, они все ликовали и веселились. Их кормили из солдатских походных кухонь. Колонна за колонной … бывших заключенных то и дело проходили мимо нас, ликующие в предчувствии скорого возвращения домой. …
Далее, помнится начало демобилизации наших солдат. На машинах, груженных доверху различным барахлом, чемоданами, велосипедами, свертками и т.д., ребята ехали к железнодорожным станциям, грузились в товарные вагоны с песнями и весельем. Вообще, конец мая и начало июня в Берлине были полны незабываемых впечатлений от событий и сцен, которые далеко не всякому удается посмотреть раз в жизни.
В Берлине и в других городах Германии мы насмотрелись и на поверженные памятники Германской империи, на рейхстаг, его внутренности, исписанные сверху донизу нашей братией, посещавшей это гнездо, с которым у всех в памяти было связано начало гитлеровских авантюр. После, уже в более спокойной обстановке, я чуть не ежедневно посещал рейхстаг и прогуливался по близлежащим улицам. …
Бывал я и в бункерах, в которых располагались штабы гитлеровских соединений, видел затопленное метро (унтербан), где погибло много товаров, снесенных туда торговцами во время бомбежек. Но обо всем не расскажешь.
Каждое утро наш второй этаж дома в Нейенхагене наполнялся посетителями. Это были профессора и работники советских вузов. Происходило короткое совещание, выслушивались предложения и принимались решения. Многие из наших профессоров, имевшие машины, найденные случайно, приезжали издалека – из Дрездена, Лейпцига, Кеннигсберга и других городов нашей зоны. Получив соответствующие указания, все наконец отправлялись к своим машинам и ехали в свои районы. Около 12 часов я обычно отправлялся в Берлин, где работало несколько наших групп по сбору оборудования. В разрушенных зданиях в центре города прикомандированные к нам офицеры находили книжные склады, магазины с разными товарами. Однажды был обнаружен большой книжный склад Шпрингера (тогда еще занимавшегося изданием книг научного содержания), и было решено книги эти конфисковать и, запаковав, перевезти к железнодорожной станции.
У нас, конечно, не было рабочих для упаковки большого количества книг, за исключением несчастной группы работников воронежских вузов, насильно угнанных гитлеровцами в Германию. Но они были истощены и хлопотали об отправке домой. Было решено использовать для упаковки книг немцев, но как их мобилизовать? В конце концов мы поставили на улицах патрули, которые задерживали всех проходящих немцев, за исключением стариков и детей. Таким путем нам удалось найти рабочую силу. …
Немало забот и работы было и с другими делами. Так, однажды кто-то из профессоров привел ко мне немца, который имел отношение к производству известных ракет ФАУ-2. Он был специалистом по радиотехническому оборудованию ракет. Я пригласил его к себе и расспросил об его занятиях во время войны. Оказывается, он был конструктором радиооборудования ракет. Сообщив об этом соответствующему начальству, я распорядился арестовать его "на особых условиях", т.е. поселил его в комнате соседнего дома и приставил к нему часового, который не должен был выпускать его из вида, но позволять ему делать прогулки в нашем расположении. Этот немец причинял мне немало забот. Каждое утро я получал от него аккуратно написанные записки с сообщением об его самочувствии и разных обуревавших его тревогах. Он решил почему-то, что его скоро отправят в тюрьму или в лагерь. Пользуясь обедом из нашей столовой, который ему приносили с излишне большим количеством хлеба (по-русски) он, как я скоро заметил, стал сушить излишний хлеб на окне на солнце, запасая сухари на всякий случай. Он просил также сообщить о нем родственникам и надоедал назойливо. …
Однажды один из офицеров сообщил мне, что в западной части Берлина в районе заводов Сименса он обнаружил какое-то странное сооружение, обнесенное земляным валом с бетонными сооружениями внутри вала. Я тотчас же отправился вместе с ним осматривать сооружение. Я внимательно осмотрел сооружение снаружи, перешел через вал внутрь, где стояло массивное железное сооружение, и вдруг мне пришла в голову мысль, что это циклотрон. Обойдя еще раз внутренности сооружения, я почему-то твердо пришел к выводу, что это циклотрон, хотя я никогда не видал ранее ничего подобного. Выйдя из помещения, обнесенного валом, я увидел заводы Сименса, зашел в одно из зданий. Оно оказалось совершенно пустым.
Я решил, прежде всего, поставить охрану к обнаруженному объекту, чтобы с помощью специалистов точно установить его назначение. В помещении явно кто-то уже был, я отправился в штаб корпуса с просьбой о выделении охраны. Оттуда, получив распоряжение, я по инстанции был направлен в штаб дивизии и, наконец, попал в штаб полка. Командир полка принял меня, что называется, "с распростертыми объятиями" и, прежде чем выделить мне наряд для охраны, пригласил меня с ним пообедать. Мы пообедали отлично с участием прекрасных вин. После этого, он подарил мне фотоаппарат на память и, наконец, распорядился о карауле. Передо мной явились 7 бравых ребят во главе со старшим лейтенантом – осетином по национальности. Я привел их на объект, разъяснил лейтенанту его значение и важность охраны. Он прекрасно все понял и доложил мне, что никого, даже генерала на объект не пустит. Очередной часовой сел на верхушке вала, который закрывал объект, и я, распрощавшись с лейтенантом, уехал. Тотчас же я отправил в Москву шифровку.
Осетин оказался на высоте. Буквально через 3 дня из Москвы прибыла специальная часть (батальон) для демонтажа циклотрона.
Они немедленно отправились на объект, но осетин не подпустил командира и разъяснил, что только с моего разрешения он может снять караул. Пришлось прибывшему начальству приехать ко мне в Нейенхаген показать документы, и мы вместе отправились на объект. Я снял охрану, заехал к командиру полка и выразил ему свою благодарность. …
В сентябре 1945 года я вернулся в Москву, передав свои функции приехавшему мне на смену товарищу. Я побывал в первый раз в жизни за границей и хотя имел мало времени наблюдать всякого рода явления, отличающиеся от нашего уклада жизни, все же получил достаточное представление о Европе и ее жителях. Я привез из Берлина два чемодана книг и две пишущих машинки. Дома я застал большую нужду. Тотчас же пришлось продать машинку "Ундервуд" – это меня несколько выручило. Меня упрекали, что я ничего хорошего не привез – ни мебели, ни ценных вещей. Но, откровенно говоря, было стыдно "барахолитъ", да и не тем я был занят целые 5 месяцев.
С возвращением в Москву у меня начался новый этап жизни.
Подготовила к публикации Т.В.Богатова
[1] Н.А.Фигуровский с семьей в тот период имел жилье в этом аспирантском общежитии АН СССР. – Прим. ред.
[2] Происходя из семьи священнослужителя, Н.А.Фигуровский до революции три года учился в духовной семинарии. – Прим. ред.
[3] В то время Н.А.Фигуровский работал заместителем директора в Коллоидо-электрохимическом институте АН СССР, позднее преобразованном в Институт физический химии и Институт электрохимии АН СССР. – Прим. ред.
[4] Тем не менее, книга вышла через год: Фигуровский Н.А. Очерк развития русского противогаза во время империалистической войны 1914-1918 гг. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1942, 99 с. – Прим. ред.
[5] Именно этому предмету – седиментационному анализу и его применениям – была посвящена докторская диссертация Н.А.Фигуровского. – Прим. ред.
[6] Всесоюзный комитет по делам высшей школы. – Прим. ред.
[7] Председатель ВКВШ в тот период. – Прим ред.
[8] Н.А.Фигуровский в ВКВШ был назначен начальником управления университетов. – Прим. ред. Николай Фигуровский
Приглашаем обсудить этот материал на православном форуме "Русская беседа"
|